Нераздельны с судьбой страны. Архивисты под катком массовых репрессий

Так, историк, бывший член РСДРП (меньшевиков) Николаевский долгие годы занимался собирательской деятельностью. До вынужденной эмиграции работал в системе Центрархива РСФСР, был инспектором, а затем и управляющим Московским историко-революционным архивом (МИРА), документы которого позднее вошли в состав Госархива РСФСР. Находясь в вынужденной эмиграции сначала в Германии, а затем в США, Борис Иванович продолжал заниматься собиранием документальных источников, освещающих историю России и жизнь российских эмигрантов за рубежом. В настоящее время его богатейшая коллекция (более 250 фондов) хранится в Гуверовском институте войны, революции и мира при Стэнфордском университете (США). Часть коллекции в виде микрофильмов поступила в последние годы в ГА РФ. Также следует сказать о том, что в ГА РФ хранится и личный фонд самого Бориса Ивановича Николаевского (Ф. Р-9217), поступивший в архив в 1946 году из РЗИА.

Историк-архивист, выпускник историко-филологического факультета Московского университета Александр Филаретович Изюмов прочно связан с историей Государственного архива РФ и всей архивной отрасли России. С весны 1918 года Изюмов работал в системе Центрархива РСФСР в должности старшего инспектора. Он участвовал в спасении от разграбления и гибели многих уникальных архивов и библиотечных собраний. В марте 1918 года обеспечил вывоз из Могилева документов Ставки Верховного главнокомандующего, в том числе личную телеграфную переписку императора Николая II, вошедшую в состав Госархива РСФСР. Являлся активным членом Трудовой народно-социалистической партии, за что был в начале 1922 года арестован, а осенью того же года выслан из России как «общественно вредный элемент». Будучи в эмиграции, Александр Филаретович принял самое активное участие в организации и деятельности Русского заграничного исторического архива в Праге. На протяжении многих лет он являлся заведующим рукописным отделом и заместителем директора РЗИА. Во время войны немцами был отправлен в концлагерь, а после немецкой оккупации немало сделал, чтобы восстановить архив и подготовить его для передачи в СССР. Личный фонд Изюмова также хранится в ГА РФ (Ф. Р-5962).

Мало кто знает, что среди высланных ученых находился и выдающийся русский философ Николай Александрович Бердяев, который некоторое время после революции служил в одном из вновь организованных архивных учреждений. Он успешно занимался научным описанием личных архивов и даже был назначен председателем Комиссии по выработке принципов описания документов усадебных архивов. Некоторые из фондов, материалы которых разбирал и описывал Бердяев, хранятся в настоящее время в ГА РФ.

…Тогда же, в конце 1922 года коллегия Центрархива приняла постановление о командировании одного из своих членов В.В. Максакова для всестороннего обследования Петроградского отделения Центрархива. В докладе по результатам проведенной им проверки Максаков заявил о необходимости реорганизации коллегии и введения в ее состав лиц, пользующихся политическим доверием со стороны власти и партийных учреждений.

«Безжалостно, - говорилось в докладе, - должен быть отброшен балласт, оставшийся нам в наследство… Нужно создать свой твердый штат сотрудников. Кроме того, придется отбросить за борт примазавшихся к нашему учреждению белогвардейских офицеров, церковников и сенаторов, ничего общего с архивами не имеющих, но дающих определенную окраску всему нашему учреждению».

Аналогичные события одновременно разворачивались в Архиве РККА. Как отмечал в своем рапорте назначенный туда комиссар Александр Хотимский, к руководству Архивом Красной армии пришли лица, которые «ни в каком отношении не соответствовали своему назначению, поскольку большинство их достигло 55—70-летнего возраста, физически они слабы и к работе малопригодны. Из числа всех сотрудников только один считает себя сочувствующим РКП, в составе архива ни одного коммуниста. По происхождению девять десятых бывшие генералы, крупные чиновники, домовладельцы, жены и родственники высоких особ».

Слова «уволить», «снять» или просто «убрать» с тех пор стали нередки в личных делах немалого числа работников, а штаты архивов стали укомплектовываться работниками из резерва РККА и РКП(б) по рекомендациям Политуправления и Московского комитета партии. Очередное ужесточение кадровой политики совпало с проведением известных фальсифицированных процессов - «Шахтинского дела», «процесса Промпартии», «дела академиков», «процесса Союзного бюро меньшевиков» и других знаковых событий, характеризовавших борьбу за власть внутри партийного руководства. Значительное место в этой политике отводилось работникам архивных учреждений, хранителям документов прошлого, которые надлежало использовать в свете новой идеологии и тесно связанной с ней новой исторической науки, построенной на постулатах марксистско-ленинского учения.

Одна из первых действительно масштабных чисток кадров более всего коснулась работников Центрархива, а также государственных архивов, хранящих наиболее важные в политическом отношении документы Красной армии, - Октябрьской революции и военно-исторического. В результате лишились работы сотрудники, ранее служившие в царской армии, «сомнительные», беспартийные. В качестве причины увольнения наиболее часто встречается формулировка, как «нежелание делиться своим опытом в работе с сотрудниками, особенно с партийцами». Нередко в представлениях на увольнение присутствовали и такие формулировки: «чуждый человек», «политически отсталый». Об одном из сотрудников архива сказано, что он «сильно устарел и ему едва ли удастся омолодить свои мозги». В итоге уже в 1931 году среди работников архивных учреждений, состоявших на персональном учете в ЦК ВКП(б) и занимавших руководящие посты, оказалось немало лиц, не имевших не только специального образования, но часто даже и общего среднего – бывшие слесарь, директор алебастрового завода, модельщик по дереву, плотник, секретарь уездного суда и т.п.

Подобное «обновление» происходило не только в центральных архивных учреждениях, но и на местах.

Репрессивная политика, связанная с перманентными чистками кадров, начала набирать особенную силу после убийства Кирова 1 декабря 1934 года.

Надо признать, реакция руководителей научных и архивных учреждений на требования очередной перетряски в целом была беспрекословной.

Немедленно был издан циркуляр Центрального архивного управления (ЦАУ), в котором речь шла о необходимости усиления политической бдительности.

«Наши работники, — говорилось в нем, — всегда должны помнить, что архивный документ в руках классового врага может быть использован во вред нашей партии и нашему государству».

Предлагалось с особой тщательностью еще раз просмотреть личный состав подведомственных учреждений, руководящие должности следовало обеспечить идеологически выдержанными, преданными и проверенными на деле работниками.

Президиум ЦИК СССР оценил состояние архивного дела в стране неудовлетворительным. Тогда же были организованы новые проверки Центрального военно-исторического архива (ЦВИА) и Центрального архива Красной армии (ЦАКА) специальной комиссией, после чего последовали новые увольнения и перемещения кадров.

Наибольшего, поистине драматического размаха репрессии среди архивистов достигли в 1937—1939 годах. Было бы наивным заблуждением полагать, что в стране, за треть века пережившей Первую мировую войну, три революции и Гражданскую войну, находящейся в стадии своего становления и в преддверии новой войны, отсутствовали контрреволюционеры, иностранные шпионы, террористы и диверсанты. Однако вместе с настоящими врагами в жернова «большого террора» действительно попадали десятки тысяч не только невинных, но и наиболее активных и искренне преданных делу строительства социализма людей. Значительную часть арестованных по политическим статьям составляли люди, попавшие в волну репрессий в разгар эпидемии доносов, охвативших страну. Доносы писались на знакомых и сослуживцев с целью улучшения материального, жилищного положения, личной неприязни и подобных низменных причин. Аресты безвинно оговорённых людей вызывали цепную реакцию репрессий их родственников, друзей и товарищей по работе.

Поисками «врагов народа» в своей среде занимались и сами архивисты, нередко попросту сводя личные счеты с коллегами. В обстановке тех лет отнюдь не были большой редкостью взаимное доносительство, нагнетание подозрительности в отношении того или иного сотрудника, а то и просто страх за свою судьбу, являвшимися пропуском даже не к дальнейшей карьере, а часто к элементарному выживанию.

Особый удар при этом пришелся по сотрудникам Архива Красной армии, прежде состоявших на службе в царской, а затем и в Красной армии и избежавших первых репрессивных набегов. Драматична, к примеру, судьба сотрудника Центрального архива Красной армии, Германа Вальдбаха, латыша по национальности, обвиненного в агентурной работе на латвийскую разведку. Не выдержав «особых методов» допросов, Вальдбах дал «показания», в которых оговорил буквально весь руководящий состав архивных учреждений.

Были сняты с работы директора почти всех центральных государственных архивов. Репрессии коснулись в первую очередь работников аппарата управления. Всем арестованным предъявлялись стандартные обвинения во вредительстве, злонамеренном развале управления архивными учреждениями, сокрытии или уничтожении ценных архивных документов, работе на зарубежные спецслужбы.

Оказались арестованными, а затем расстрелянными бывший управляющий ЦАУ СССР и РСФСР Я.А. Берзин, заместитель управляющего С.А. Пашуканис, зав. военным отделом Я.Я. Буберг и многие другие известные представители архивной науки: А.А. Копяткевич, Н.А. Лапин, И.М. Гейцман, А. Минченко, А.К. Дрезен, Н. Шкипсна, Г. Зиневич.

Бесчисленные чистки и проверки проходили на фоне усиливающейся политической истерии, охватившей всю страну и шельмовавшей «участников военно-фашистских заговоров», «шпионов», «троцкистов», «кулаков» и «вредителей». Осуществленная в те годы передача системы государственных архивов в ведение наркомата внутренних дел (НКВД) в кадровом отношении означала повышение градуса нетерпимости к инакомыслию, новый, неизбежный виток преследования «неблагонадежных» сотрудников. Анкетные критерии оценки кадров, принятые в НКВД, частым гребнем прошлись по всем, кто, по мнению часто невежественных проверяющих, имел хотя бы малейший «изъян» в биографии. К январю 1938 года в Центральном партийном архиве, например, из 30 сотрудников не репрессированными остались только трое.

Д.Б. Рязанов был в числе первых коммунистов, выдвинутых в 1928 году кандидатами в действительные члены Академии наук СССР. Вместе с М.Н. Покровским он обращался обратился к руководству ВКП(б) с просьбой не включать его в список претендентов, однако комиссия Политбюро просьбу отклонила. После избрания академиком получал предложение баллотироваться на пост вице-президента, но отказался. В марте 1930 года было торжественно отмечено 60-летие руководителя Института Маркса и Энгельса (Институт Ленина уже существовал отдельно). К дате издали специальный том «На боевом посту. Сборник к 60-летию Д.Б. Рязанова», а сам он был награждён орденом Трудового Красного Знамени. Но для подозрений в «оппозиционности» ученого такое ничего не значило.

В 1931 году в «Правде» его обвинили в связях с меньшевиками. Вскоре Рязанов был арестован, исключён из партии, снят со всех постов. Особое совещание по статье 58-4 УК РСФСР постановило выслать его в Саратов, где исключенный из академии наук ученый преподавал на историческом факультете местного университета и работал консультантом библиотеки. 23 июля 1937 года Рязанова вновь арестовали и спустя полгода приговорили к к расстрелу. и в 1931 году, ни на предварительном следствии, ни на суде в 1938-м ученый-историк виновным себя не признал. Реабилитирован он в 1958 году, а восстановлен в партии в 1989-м посмертно. Его жена как «член семьи изменника Родины» находилась в заключении с 1938 по 1943 годы.

Показательна судьба Анны Матвеевны Рахлин, в 1920 – 1930-х годах работавшей в московских архивах. Она была из семьи зажиточной: отец – крупный служащий, а перед революцией - строительный подрядчик. Окончила гимназию, два года училась в университете на медицинском факультете, потом, уже после Октября, вступив в РКП(б), окончила юридический факультет... Анна после того, как отслужила в Красной армии, приехала из Казани по вызову видного ученого историка и философа Владимира Адоратского, возглавлявшего Институт Маркса—Энгельса—Ленина.

«Вид у меня еще был красноармейский, - пишет она,  - короткая стрижка, тулуп, валенки»…

Зато свободно говорила на немецком и французском, немного на английском. Её поселили в одной служебной квартире с известнейшей русской революционеркой, народоволкой Верой Фигнер и её сестрой (кстати, муж которой, участник Парижской коммуны, к этому времени уже глубокий старик, признавая заслуги Маркса, не мог, однако, ему простить то, что тот обвинял анархиста Бакунина в связях с царизмом)…

1937 год не пролетел мимо грамотной, энергичной и обаятельной сотрудницы Центрального архивного управления. По сфабрикованному пустяковому обвинению и дружбе с якобы родственницей Льва Троцкого историком Верой Бронштейн - активной участницей революционного движения. Прегрешения той состояли в том, что была лишь однофамилицей опального деятеля и училась вместе с дочкой Троцкого Ниной и работала с Ольгой Каменевой – сестрой Троцкого, бывшей замужем за репрессированным Львом Каменевым, видным политическим деятелем первых лет Советской власти.

Рахлин была исключена из партии и сослана на спецпоселение в Бузулук – заштатный городок Чкаловской (ныне Оренбургской) области, где стала преподавать в техникуме немецкий язык. Во время войны трагически потеряла отца и сына, а после победы, получив медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», отправлена продолжить ссылку в казахстанской Кзыл-Орде.

Только спустя два десятилетия, после множества мытарств и обращений в Генпрокуратуру СССР и КПК при ЦК КПСС, Рахлин получила справку о реабилитации и партийный билет «без перерыва в стаже» и возможность вернуться в Москву. Тогда же, кстати, была полностью реабилитирована и ее подруга, несостоявшаяся «родственница» Троцкого Вера Бронштейн, расстрелянная в 1941-м.

Вспоминая о годах изгнания, ссыльные как правило отмечают, что особенно тяжело было находиться в числе тех, кто ненавидел советскую власть, – ярых националистов или сектантов.

«Бандеровцы, например, даже не стеснялись рассказывать об убийстве советских солдат, комсомольцев, колхозников…»

Около 25 лет проработал в московских архивах архивист и литератор Борис Сергеевич Пушкин. Он состоял в качестве действительного члена археологического и генеалогического обществ столицы, занимался историей декабристов. Был арестован по ложному обвинению в контрреволюционной деятельности по «делу Российской национальной партии» и приговорён к трём годам ссылки в Казахстане, которую отбыл весь срок. Скончался накануне Отечественной войны.

В те годы некоторые руководящие работники пытались противодействовать бесчеловечной политике вышвыривания из архивных учреждений квалифицированных кадров. Так, директор ЦВИА Б.А. Сергеев и секретарь партбюро Н.П. Шляпников (будущий начальник архива) дали безупречные политические характеристики всем без исключения сотрудникам, обвиненным в антисоветской деятельности. В ответ на это разгневанные следователи НКВД в проскрипционный список дополнительно внесли 23 человека из архива.

Репрессии затронули и архивистов в ряде союзных республик - на Украине, в Белоруссии, Азербайджане, Таджикистане, Армении, Киргизии, Туркменистане. Хоть они и не были связаны с «делом ЦАУ», репрессии к ним являлись, так сказать, «местным творчеством». Под каток произвола попали также руководители архивных учреждений едва ли не всех российских автономных республик, краев, областей.

Таким образом, в архивной системе накануне войны сложилась далеко не бла-гоприятная ситуация. Из более чем 1200 человек, работавших в главных государственных архивах, например, только 19 имели стаж профессиональной работы свыше 15 лет. Свыше 40 процентов сотрудников обладали лишь низшим образованием. В партийных же архивах ситуация с кадрами к концу 1930-х годов вообще была близка к катастрофической. Решать профессионально даже элементарные повседневные задачи архивного учреждения было крайне сложно.

Понятно, что дальше так продолжаться не могло, тем более в условиях, когда на страну надвигалась зловещая тень войны и, как никогда прежде, советское государство и общество нуждались в консолидации. Первые значительные реабилитации, как известно, состоялись после вступления в ноябре 1938 года Лаврентия Берии в должность наркома внутренних дел. Архивные документы свидетельствуют, что тогда было освобождено более 327 тыс. человек незаконно осуждённых, а их места в камерах и у расстрельной стенки заняли исполнители бесчинств над невинными людьми. В декабре 1938 года число репрессированных упало в четыре раза, а приговорённых к ВМН — в 150 раз. Поэтому к 1940 году репрессии, как в целом по стране, так в частности и в архивной отрасли, уже перестали носить массовый характер, а в военное время практически полностью сошли на нет.

Уместно заметить, что архивисты не избежали и характерных для послевоенного времени кадровых перетрясок, связанных с обвинениями в «буржуазном объективизме», «космополитизме», «врачей-отравителей» и в прочих идеологических коллизиях, использовавшихся все в той же политической борьбе внутри государственного руководства. К счастью, дела такого рода уже заканчивались лишь относительно немногочисленными бескровными увольнениями. К примеру, одна из квалифицированных специалистов ЦГАОР Бэла Ривкина, по мнению руководства, показавшаяся ему «неблагонадежной», в феврале 1953 года была уволена «по сокращению штатов». Вынужденная пойти работать кондуктором трамвая, спустя несколько месяцев она все же была восстановлена в прежней должности. При жизни Сталина проводились и послевоенные реабилитации осуждённых, но их масштабы не были настолько значительными, как предвоенные.

Репрессии не обошли стороной и тех, кто отошел от активной политической деятельности и вернулся на родину или оставался за границей в странах, перешедших под контроль СССР. И здесь стоит сказать и о тех архивистах-эмигрантах, кто после окончания Отечественной войны оказался на родине.

К фондам РЗИА, в 1945-м году переданным в Советский Союз, проявили интерес НКВД и контрразведка Наркомата обороны «Смерш», поскольку многие дела, в особенности Донского архива, имели значительный оперативный интерес.

«Ввиду того, что среди материалов архива имеется большое количество документов, характеризующих антисоветскую работу белой эмиграции за период с 1917 по 1940 гг., - указывалось в специальной записке, - доступ к указанным материалам архива научных сотрудников различных учреждений ограничить», а сами активно использовались в разработке лиц, нелояльных советской власти.

Конечно, никто из русских людей в Праге, собиравших материалы архива, а затем готовивших их к передаче в Советский Союз, не мог предположить, что документы РЗИА окажутся средством репрессий против некогда выступавших против большевиков эмигрантов.

Сергей Порфирьевич Постников был одним из основателей Русского заграничного исторического архива (РЗИА) в Праге и заведующим его отделом печатных изданий и библиотекой, соредактором парижского журнала «Социалист-революционер». Находясь в эмиграции, неоднократно выступал с критическими статьями и очерками об СССР. Вместе с тем он очень много сделал для сохранения документального прошлого о революционном движении в России. Постников - составитель «Библиографии русской революции и гражданской войны» (1938).

В архиве им собрано 100 тысяч книг и журналов на всех языках по истории русского общественного и революционного движения, истории Первой мировой войны, эмиграции и Советской России, в том числе советские книги и журналы до 1940 года, поддерживал деловые отношения с советскими учреждениями – Комакадемией, Книжной палатой, Литературным музеем. Был членом пражского Земгора. В годы нацистской оккупации Праги продолжал собирать различные издания, включая немецкие, казачьи, власовские. После войны активно участвовал в подготовке фондов РЗИА для передачи в Москву. Однако за принадлежность некогда к руководству бывшей партии социалистов-революционеров арестован «Смершем» и депортирован в СССР, где Особым совещанием НЕВД был осужден на пять лет заключения.

«Теперь, почти через 25 лет, волею судеб, я из Праги переселен на Урал, в лагерь, – писал он своему давнему знакомому Виктору Шкловскому. - Грехов особенных за мной нет, кроме литературно-критических статей, писанных еще в двадцатые годы. Срок у меня 5 лет, отсидел я 10 месяцев.

Во время войны я был горячим патриотом, помогал нашим военнопленным и советским интернированным гражданам посылкой хлеба. Спасал русских и других евреев, чему представил доказательства своему следователю. Около 20 русских эмигрантов-евреев так спасли в Праге. Во время подготовки восстания в Праге я все время был в контакте с чешскими патриотами, а в дни самого восстания я и жена были на баррикадах. При полной возможности я не ушел в зоны американских и английских оккупаций, так как не хотел ничего общего иметь с немцами, туда убежавшими. И вот в результате всего — я в лагере на 5 лет. Но я бодр и не упал духом»… (РГАЛИ. Ф. 562, оп. 1, д. 674).

В 1950-м, после отбытия срока, Постникова направили на жительство в город Никополь, там он работал швейцаром в чайной и каждую неделю обязан был отмечаться в милиции. Не сломившийся ученый работал над книгой о довоенной русской эмиграции, вел активную переписку с известными литераторами, историками, критиками, такими как Константин Паустовский, Валентин Булгаков, Борис Пастернак, Лев Гумилев, Петр Савицкий и другими. В никопольский период жизни Постникову было отказано в получении пенсии, которую ему определила Пражская Академия наук, и единственно, что позволяло существовать, это были частные денежные переводы от друзей и скромные гонорары за литературные рецензии.

В 1955 году Сергей Постников вернулся в Прагу, где и продолжил посильно трудиться. Читая его предсмертные письма (он умер в 1965-м) приходиться удивляться целеустремленности и духовной чистоте этого человека, который жил и творил для сохранения исторического прошлого своей родины. Реабилитирован в 1989 году.

Сохранившиеся документы свидетельствуют, как мало было нужно, чтобы подвести человека на «десять лет без права переписки» или «ВМН», т.е. расстрел. И как столь же мало требовалось усилий, чтобы в середине 1950-х и в последующих годах, когда велась реабилитация этих незаконно осужденных людей, увидеть надуманность и лживость предъявленных им обвинений.

Природа массовых репрессий в СССР в последние годы изучена достаточно глубоко, на сей счет есть обстоятельные исследования российских и зарубежных ученых. Что касается архивной отрасли, продолжавшаяся в ней почти в течение двух десятилетий «гражданская война», понятно, не способствовала общему подъему и развитию отечественных архивов, как и всему Советскому государству. Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что репрессии не смогли остановить созидательную поступь общества, в том числе помешать сохранению его документальной исторической памяти. Как бы то ни было, вопреки произволу архивное дело все же развивалось, на смену уходящему приходили новые поколения архивистов – профессионально подготовленные, преданные избранному делу. Укреплялась и материальная и научно-методическая база архивов.

Судьбы архивистов - это часть судьбы - трагической и героической - всей нашей страны, прошедшей сквозь горнила великих и жестоких испытаний. Помнить о них – долг современников и залог неповторения уроков прошлого.

Текст: Ольга Копылова, Вячеслав Тарбеев (ГА РФ).